— Что же, ты как будто не разделяешь нашей радости?

— А где же Эрдели? Я хочу доложить сначала ему, а потом Деникину, что творит Покровский в соседней станице. Виселицами, нагайками можно погубить все…

Ивлев принялся горячо возмущаться террором Покровского, но Инна и Олсуфьев, поглощенные своим счастьем, не понимали его.

— Алексей Сергеевич, — наконец сказал Олсуфьев, — не волнуйтесь. Лес рубят — щепки летят. Перемелется — мука будет.

Но Ивлев не успокаивался:

— Такие каратели, как Покровский, восстановят всех против нас. Главнокомандующий должен понять это и привлечь к ответственности Покровского!

Глава двадцать первая

Овладев Кореновской, Сорокин сообщил в Екатеринодар:

«Банды кадетов разбиты наголову. Бегут в панике, бросая оружие и обозы. Захвачены два бронеавтомобиля, много лошадей. Нами перебиты лучшие офицерские полки. От нашего удара Деникину не оправиться. Преследуем бегущего врага по пятам. Республика спасена».

Эта победная реляция главкома Красной Армии Северного Кавказа, как с июля стала именоваться должность Сорокина, сразу же опубликованная в газете, на какой-то момент положила конец панике в городе.

Радуясь наступившему затишью, Глаша пошла в Летний театр смотреть комедию Гоголя «Женитьба». Играли ее любимые актеры: Мартини, Казанская, Кудрявцева, Добровольская.

Дневная жара в сумерках спала. В аллеях городского сада появилась приятная прохлада, но, к недоумению Глаши, в зрительном зале только на балконе и галерке галдели подростки да в амфитеатре разместилась небольшая группа красноармейцев в шинелях и с винтовками в руках.

Глаша села в третьем ряду партера. И когда после третьего звонка поднялся занавес, ей стало казаться, будто спектакль дается лишь для нее.

Глядя в сумрак пустого зрительного зала, актеры играли вяло, вполголоса, и лишь темпераментный актер Кудрявцев, исполнявший роль Ивана Кузьмича, не скрадывал голоса.

В антракте Глаша вышла во двор. У цветочной клумбы стояли красноармейцы и о чем-то тревожно вполголоса переговаривались. Глаша обошла клумбу и свернула на дорожку, ведущую в глубь темной липовой аллеи.

У садового пригорка Глаша остановилась возле скамьи, на которой мартовским вечером сидела с Ивлевым.

Беспокойно зашелестела листва. В лицо пахнуло чем-то предосенним. Меж тем весенним и сегодняшним летним вечерами потоком бурных событий пролетела целая вечность. И все-таки через эту пропасть тянутся живые, нервущиеся нити.

Глаша вздохнула. Что же такое любовь? Может быть, она выше всякой человеческой вражды? Ивлев ушел в лагерь противника, а она отдала бы многое за то, чтобы он сейчас сидел на этой скамье рядом с ней. Теперь идут брат на брата, сын на отца, а ее влечет к чужому человеку, шагающему по противоположному берегу? Почему любовь не перечеркнута до сего часу? Или это темный срыв души? Нет, если так назвать чувство, то это будет ложь самой себе. Ивлева нельзя не любить. С кем бы он ни пошел, все равно его никто, никто не перекроит на дурной лад!

Глаша скомкала в руке платочек и зашагала обратно, к театру.

— Да, браточки, дела заворачиваются, — говорил своим товарищам какой-то сутулый красноармеец. — Придется, кажись, завтра поутру выступать на позиции.

При приближении Глаши он умолк.

Глаша вспомнила: Чрезвычайный штаб уже более трех дней не имел никаких сведений о Сорокине, находившемся в войсках под Кореновской. А вот красноармейцы с винтовками чем-то явно встревожены. Неужели они знают больше, чем сотрудники штаба?

Контролерши исчезли, оставив распахнутыми двери театра, но публики не прибавилось, и актеры, тоже почувствовав, что на город надвинулись грозные события, проборматывали слова торопливо, скороговоркой.

Глаша кое-как досидела до окончания спектакля и поспешно зашагала через безлюдный Екатерининский сквер в дом Акулова.

В зал, где заседал Чрезвычайный штаб, опять то и дело врывались начальники разных отрядов, председатели станичных ревкомов. Одни утверждали, что Сорокин окружил и в районе станиц Платнировской и Кореновской добивает добровольцев, другие — будто казачьи и офицерские части уже в Новотитаровской, Елизаветинской и Динской.

Считая, что Екатеринодар при самых худших обстоятельствах способен успешно обороняться, Иванов, теребя свою клочковатую бородку, убеждал штаб и ревком в необходимости принять самые крутые меры против дезорганизаторов и паникеров.

Вдруг к дому Акулова на взмыленных конях прискакали всадники, крест-накрест перепоясанные пулеметными лентами, в фуражках с алыми бантами.

— Где тут главкомы? Мать твою так… растак! — кричали они. — Казаки уже в Садах!

Члены штаба вынуждены были прервать заседание.

А через четверть часа Иванов, в длиннополой шинели, в серой солдатской шапке, с винтовкой за спиной, вошел в комнату Глаши:

— Жгите бумаги: город оставляем. Наши силы разбиты под Кореновской.

Глаша принялась выгребать из несгораемого шкафа и кидать в печь папки с протоколами, оперативными сводками, списками воинских частей. Бумаги горели нехотя, от дыма першило в горле.

Кое-как опорожнив сейф, Глаша наконец вышла из здания.

Обозы беженцев пестрым крикливым потоком текли по Красной улице. Между деревьями и кустами Екатерининского сквера по ветру летели какие-то бумажки. Лица встречных красноармейцев поражали суровостью и озабоченностью.

Глаша решила заскочить домой. Вдруг кто-то схватил ее за локоть:

— Куда вы? Идемте к нам… Инна и Алексей не дадут вас в обиду.

Не сразу поняв, чего хочет от нее Сергей Сергеевич, Глаша осуждающе сдвинула брови, но он не отпускал ее:

— Вы нам как родная… Зачем вам связывать свою судьбу с бегущими? Вы же интеллигентная девушка… — Он настойчиво тянул ее за угол, на Штабную улицу. — Ну что у вас общего может быть с Сорокиным и Золотаревым?

— Пустите меня!

— Но вся Кубань, весь Дон поднялись… Бессмысленно класть голову под топор. Дело большевиков проиграно.

— Напрасно так думаете! — холодно отрезала Глаша.

— Ну как можно так ослепляться? — Сергей Сергеевич смущенно развел руками.

— Это вы ослепляетесь, а не мы. Прощайте!

— Не забывайте, — обескураженно закричал вслед Сергей Сергеевич, — Алексей любит вас, и наша семья всегда встретит вас как родную!

Глаша должна была свернуть с Красной вправо и по Штабной пройти в Котляревский переулок. Однако, понимая, что без лошади далеко не уйти, побежала в городской Совет.

В здании горсовета не оказалось ни души, лишь разорванные бумаги устилали полы коридоров. Где Паша Руднякова, где отец?

Глаша вышла на Соборную площадь. Оконные стекла домов, отражая невеселые отблески вечернего солнца, казалось, с тоскливой покорностью глядели на пустынную площадь, на которой, быть может, уже завтра белые поставят виселицы. И там, где весной проходил праздничный парад красных войск, лучисто звучала «Марсельеза», начнутся казни и экзекуции.

Глаша задумалась: где же добыть коня? Юлька давно сдана Прокофьеву в милицию, и он, должно быть, ускакал на ней из города. Куда направиться?

Неожиданно со двора военкомата выехал на светло-гнедом коне маленький рыжий Голик во главе сотни всадников.

Глаша замахала руками:

— Стойте, стойте! Возьмите меня с собой!

— А вы можете верхом? — Голик строго сверкнул глазами сквозь толстые стекла очков и, не дождавшись ответа, обернулся к громоздкому широкоскулому красноармейцу: — У тебя запасная лошадь. Отдай ее товарищу Первоцвет.

Леонид Иванович стоял на крыльце дома.

— Я давно дожидаюсь тебя, — сказал он подъехавшей дочери, взяв коня под уздцы. — Ты не слезай. Я приготовил все для тебя.

Леонид Иванович метнулся в дом и вынес на улицу туго набитый вещевой солдатский мешок.

— Надевай его на плечи и скачи. В мешке вязаная кофточка, шерстяное платье, пара нижнего белья и прочая мелочь.