Леонид Иванович, как бы давая передохнуть себе, сделал минутную паузу и негромко забарабанил пальцами по столу. Когда он говорил, Шемякин не просто с интересом слушал его, а пристально и вдумчиво приглядывался к его энергичному, четко очерченному, умному лицу и вновь с искренней радостью убеждался, что видит на редкость одухотворенного человека. Другого подобного, казалось ему, он никогда не встречал.

Преждевременная седина густых, слегка изогнутых бровей подчеркивала юношеский блеск живых, смелых карих, почти темных, глаз. Глаза эти то светились убийственной иронией, то вспыхивали веселыми усмешками, лучисто распуская от своих углов резкие морщины. Иногда между бровями у переносья появлялись две вертикальные складки, и тогда взгляд приобретал углубленно-сосредоточенное выражение. Леонид Иванович привычным жестом левой руки приглаживал ежик седых волос, торчавший над его высоким, чистым и благородным лбом.

Горячо и стремительно развивая свои мысли, Леонид Иванович нередко поднимался из-за стола и, стройный, худощавый, мерил комнату большими уверенными шагами. В его живой, увлекательной, непринужденной речи, сопровождаемой точными, выразительными жестами, ярко ощущался человек несокрушимой воли и энциклопедических познаний. Шемякина удивляла железная логика Леонида Ивановича и поражало то, что он неизменно обнаруживал себя эрудитом в вопросах истории, военного искусства, политической экономии, естественных наук, музыки, живописи.

— Так померкла и закатилась фееричная звезда Керенского, при котором вся Россия превратилась в сплошную говорильню, — продолжал Леонид Иванович. — Этот неврастеник от политики, пораженный особой болезнью — гамлетовщиной, между прочим, всего ярче выражал и олицетворял собой русскую интеллигенцию, оппозиционную по традициям, беспочвенную по причине извечной отрешенности от народной жизни, тешившую себя мечтами о народном счастье, невластную и негосударственную. Делать политику в союзе с Керенским и Чхеидзе означало предаваться безоглядной авантюре. Мы — большевики-ленинцы — сразу это увидели. Керенскому можно было доверить лишь пост члена окружного суда в захолустном городе, а князь Львов под восторженное рукоплескание своих единомышленников уступил ему место премьера правительства. При Керенском решительно все приняли посильное участие во всестороннем разложении армии. Чрезвычайно знаменательно, что в финале, 25 октября 1917 года, Временное правительство, заседая в Зимнем, так же, как и Николай Второй, не нашло себе защитников, хотя весь Петроград кишмя кишел офицерами. Всего две сотни юнкеров и рота женского ударного батальона во главе с женщиной-прапорщиком охраняли последнюю цитадель буржуазных министров. Керенский бежал в автомобиле в Гатчину. Оттуда при помощи Краснова пытался двинуть конные казачьи полки на Питер, но казаки, встретившись с красногвардейскими отрядами и балтийскими матросами Дыбенко, далеко не пошли. После коротких и незначительных стычек они согласились на мирные переговоры. Краснову пришлось прятать бывшего премьера от казаков и матросов, а потом, переодетого в женское платье сестры милосердия, вывести из гатчинского дворца и посадить в автомобиль. Словом, пока интеллигенция во главе с Керенским рассуждала об «углублении революции», большевики во главе с Лениным организовали питерский пролетариат для свержения власти буржуазии.

Леонид Иванович засмеялся и вновь забарабанил пальцами по столу.

— Вообще надо прямо сказать, — снова заговорил Леонид Иванович, — русская интеллигенция, морально неустойчивая, корнями не связанная ни с крестьянством, ни с рабочим классом, в период керенщины, как никогда, ярко выказала свою беспомощность, безвольность, демагогичность и неспособность к управлению. И мы, большевики-ленинцы, поняли, что такая хилая интеллигенция не могла принести народу и стране ничего крепкого и полезного. Она существовала сама по себе и пыталась творить жизнь по теоретическим схемам, чуждым народу. Она не понимала, что нельзя начинать с конца, не сделав середины и начала.

Шемякин взглянул в окно. По стеклам с прежней стремительностью катились и растекались крупные капли холодного зимнего дождя. Быстро вечерело, за оголенными ветвями деревьев мрачно хмурилось небо, медленно клубившееся серыми, отяжелевшими от влаги облаками.

— Однако, — спохватился Леонид Иванович, — нам к семи вечера надо подготовить хлесткую листовку и иллюстрировать ее выразительной карикатурой на Врангеля. В листовке следует напомнить, что генерал Врангель — барон, имеет несколько тысяч десятин земли в Таврической губернии. Изобразите-ка, Иван Васильевич, Врангеля этаким черным вороном с длинным кинжалом на поясе, в кавказской папахе, в темной черкеске.

— В листовке, пожалуй, не дурно будет намекнуть, что известные круги Добровольческой армии и кубанцы видят во Врангеле лицо, достойное стать главнокомандующим вооруженными силами Юга России, — сказал Шемякин, беря со стола карандаш и альбом.

— Да, это будет не лишним, — согласился Леонид Иванович. — Авось листовка попадет в руки Деникина. И он, возможно, примет меры, чтобы подальше задвинуть Врангеля. Словом, давайте приниматься за дело. К семи вечера зайдет к нам товарищ, который имеет возможность сегодня же ночью отпечатать листовку в типографии газеты «Вольная Кубань».

Глава двадцать третья

Чем дальше штабной поезд Врангеля продвигался на север, тем мглистей становился воздух, чаще сеял ледяной дождь, сумрачней делались серые осклизлые дали.

На станции Лихой, пути которой были забиты воинскими эшелонами, санитарными поездами, броневиками, дождь то и дело сменялся хлопьями мокрого густого снега, тающего на угольно-темных железнодорожных насыпях и крышах вагонов.

Ивлев так же, как все штабные офицеры, сопровождавшие Врангеля, выехавшего из Ростова 25 ноября на смену командующему Добровольческой армией генералу Май-Маевскому, хотел верить, что дело, попав в твердые руки популярного военачальника, выправится.

Правда, за последние две недели стратегическое положение резко ухудшилось. Конница Буденного на стыке Добровольческой и Донской армий, оттеснив белые части, глубоко вклинилась во фронт, угрожая тылу. В середине ноября был оставлен Курск. 1-й корпус, поспешно отходя, сдал Белгород. Фронт быстро приближался к Харькову. Юденич, разбитый под Петроградом, с остатками своей армии ушел в Эстонию.

Май-Маевский еще сидел в Харькове, но как только Деникин издал приказ о его смещении, со всех сторон — от гражданского сыска, от случайных свидетелей, от больших и малых чинов его штаба — посыпались доклады, письма, рассказывающие о безобразной пьяной жизни генерала, страдающего недугом запоя, о самоуправстве и разврате, происходивших вокруг него в тылу, о распущенности войск, о том, как он всюду: и в Белгороде, и в Курске, и в Орле — беспардонно ронял престиж белой власти.

По требованию Врангеля Деникин сместил не только Май- Маевского, но и генерала Ефремова, начальника штаба, и генерала Бутчика, являвшегося помощником Май-Маевского по гражданской части, и начальника санитарной части.

На их места Врангель поставил своих проверенных людей, с которыми руководил Кавказской армией. Только на должность заместителя по гражданской части он взял нового для себя человека — воронежского губернатора Тверского.

Командовать Кавказской армией Деникин назначил Покровского, хотя у того не было ни должного опыта, ни достаточных знаний. Но после операции, произведенной в Екатеринодаре над кубанскими самостийниками, Покровский стал казаться Деникину самым надежным человеком.

Впрочем, назначая Покровского на высокий пост руководителя Кавказской армией, Деникин вслух сознался, что опасается, как бы он не обобрал армию как липку.

Приняв командование Добровольческой армией, Врангель почти тотчас потребовал сменить генерала Мамонтова.

— Я не могу терпеть присутствие в Донской армии одного из главных виновников расстройства конных корпусов донцов, — заявил Врангель. — Я прошу на место Мамонтова назначить генерала Улагая.