На 18 июня было назначено затопление оставшихся кораблей. Исполнение этого сурового революционного долга возлагалось на эсминец «Керчь», которым командовал офицер Кукель.

Во второй половине дня, находясь в гавани среди обнаживших головы моряков, Леонид Иванович своими глазами видел, как после взрывов торпед, посланных с «Керчи», один за другим шли ко дну боевые корабли. Над каждым из них реял сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь». Последним, после нескольких торпедных залпов, скрылся в волнах рейда линкор «Свободная Россия».

Выполнив приказ, эсминец «Керчь» ушел в Туапсе и был затоплен там своим экипажем, пославшим с борта радиограмму: «Всем. Всем. Погиб, уничтожив те корабли Черноморского флота, которые предпочли гибель позорной сдаче Германии».

Автономов, когда Первоцвет возвратился в Екатеринодар, не пожелал с ним даже встретиться.

Глава тринадцатая

В екатеринодарском Зимнем театре открылся чрезвычайный съезд Советов Кубано-Черноморской республики.

На съезд в сопровождении собственного конвоя приехал из Тихорецкой Автономов.

На трибуне съезда один за другим сменялись ораторы. Все они горячо говорили о необходимости усилить борьбу с контрреволюцией и анархией. Делегаты от фронта решительно настаивали на том, чтобы съезд немедленно положил конец разногласиям, начавшимся между главкомом Автономовым и Чрезвычайным штабом обороны.

Часа через два после открытия съезда в президиуме появился черноволосый, смуглый, горбоносый грузин в белоснежной рубахе с высоким воротом, подпоясанной тонким ремешком.

Энергичный, подвижной, он, улыбаясь в черные пышные усы, быстро и крепко пожал руки членам президиума, уселся между председателем ЦИК республики Рубиным и председателем Совнаркома республики Яном Полуяном.

— Товарищи, — объявил Полуян, — из Москвы на наш съезд приехал товарищ Серго Орджоникидзе, который является чрезвычайным комиссаром Юга России.

Съезд бурно приветствовал посланца Москвы.

Во второй половине дня Леонид Иванович Первоцвет получил слово как председатель Чрезвычайного штаба обороны.

Поднявшись на трибуну, он спрашивал:

— Почему на территории республики развелось так много вооруженных отрядов, каждый со своим «главкомом», не желающим никому подчиняться? Бушко-Жук в Новороссийске, Одарюк в Кавказской, Гудков в Армавире, Балахонов в Баталпашинске, Чистов в районе Минеральных Вод — все эти «главкомы» не согласовывают своих действий даже с соседними отрядами! А сколько еще самозваных «командующих», именующих себя «коммунистами-анархистами», носится по кубанским станицам — Ортяниковых, Черняковых, Лиходедовых! Кто они на самом деле? Чаще всего авантюристы! — Леонид Иванович сделал паузу и еще более горячо продолжал: — Эти отряды бандитов и анархистов ведут войну не с контрреволюцией, не с Деникиным, от которого они улепетывают без оглядки, а с магазинами и продовольственными складами, мирным населением и местными Советами. А товарищ Автономов, являясь главкомом вооруженных сил республики, смотрит на все это сквозь пальцы и тем самым попустительствует преступникам! Больше того, он в последнее время не считается с постановлениями высших органов Советской власти республики, требует, чтобы штаб обороны и ЦИК не вмешивались в военные дела, не поправляли его. Дальнейшее пребывание Автономова на посту главкома становится невозможным, и штаб обороны просит утвердить постановление об отрешении Автономова от должности.

Предложение Первоцвета было встречено одобрительными репликами многих делегатов. Но тотчас же на трибуне появился Сорокин.

— Товарищи! — закричал он. — Автономова на должность главкома назначил товарищ Антонов-Овсеенко — главковерх вооруженных сил всего Юга России! А значит, снимать Автономова не имеет прав ни штаб обороны, ни Кубано-Черноморский ЦИК!

Сорокин перечислил все заслуги Автономова, напомнил, что главком создал боевой штаб красных сил на Кубани, успешно провел наступление на войска казачьей рады, заставил Филимонова и Покровского без боя сдать Екатеринодар и бежать за Кубань.

Уловив, что настроение в зале, где было немало дружков Сорокина, меняется, слова попросил сам Автономов.

Присутствовавшая на съезде Глаша даже удивилась, насколько он, несмотря на всю серьезность предъявленных ему обвинений, держался спокойно, уверенно, даже улыбался, протирая пенсне носовым платком.

— Товарищи, — негромко заговорил Автономов, — представитель штаба обороны Первоцвет обрисовал меня плохим глав комом, бессильным навести порядок в войсках. А кто, как не я, еще три месяца тому назад, в Кубано-Черноморском ревкоме настаивал на централизации военной власти, на соединении всех отрядов и частей в единую Кавказскую красную армию? Почему ревком, ЦИК и штаб не помогли мне в этом деле? А теперь на бедного Макара все шишки летят. Автономову, видите ли, не подчиняются Ортяников, Черняков, Лиходедов! А вам, товарищи из Чрезвычайного штаба, они подчиняются? Нет, не меня, а членов Чрезвычайного штаба надо объявить вне закона. Они одни повинны в том, что у нас авторитет главкома не на должной высоте.

Опытный оратор, Автономов знал, чем закончить речь: конечно же призывал к единению пролетариев всех стран, к мировой революции! И съезд проводил его с трибуны аплодисментами.

Потерявшая ориентировку Глаша ждала, что теперь скажет товарищ из Москвы.

Вдруг на трибуну взошел Серго Орджоникидзе, зал мгновенно притих.

Давно научившись безошибочно угадывать, за кем может в известные моменты пойти масса, кому отдать голоса, Серго, как большой знаток души многолюдных собраний, понял, что в случае голосования вопрос о снятии Автономова с поста главкома может провалиться, нашел верный выход из положения:

— Я согласен с Иваном Лукичом Сорокиным. Вопрос об Автономове надо передать на решение центральной власти. Пусть там объективно решат, годен ли Автономов или не годен. Предлагаю по этому поводу дебаты закончить.

Предложение Орджоникидзе было сразу же поставлено на голосование и принято съездом.

На другой день Глаша, идя с Леонидом Ивановичем по Красной, вновь встретилась с чрезвычайным комиссаром. На нем, как и вчера, была снежной белизны рубаха, подпоясанная тонким ремешком.

Он первым узнал Леонида Ивановича и, широко раскинув руки, преградил дорогу:

— Дорогой мой, рад видеть тебя… А Антонов-Овсеенко непременно отзовет Автономова… В этом можешь не сомневаться… — Глаза Серго лучились искренним дружелюбием. — Я через два часа уезжаю, — объявил он, здороваясь с Леонидом Ивановичем и Глашей за руку, — поеду во Владикавказ. А сейчас хочу пройтись по городу и пообедать. Может быть, составите компанию? Где здесь поблизости дешевый духан?

— Какой духан? — удивилась Глаша. — Пойдемте в ресторан гостиницы «Большая Московская». Там мы все столуемся.

— Нет, в ресторане не дадут настоящего кубанского борща.

— Это верно! — подтвердил Леонид Иванович. — Но я не знаю, где теперь, в какой кухмистерской варят борщи. Разве на Старом базаре, в баградовской обжорке…

— Там, конечно, борщ дадут, — перебила Глаша, — но обжорка эта всегда битком набита случайной публикой.

— Ничего! — весело воскликнул Орджоникидзе. — Только бы борщ был с помидорами и бараниной.

В облике молодого Серго было много какой-то особой самоцветности. Яркой и привлекательной приметой его была веселая улыбка из-под пышных вьющихся усов. Идя по улице, он не переставал улыбаться, шутить и смеяться. И Глаша в тон комиссару острила, на шутки отвечала шутками и наконец сказала:

— А вы, товарищ комиссар, без примеси, настоящий сын веселого грузинского народа. С вами, наверно, нигде не заскучаешь.

В баградовской кухмистерской людей было действительно много, однако Серго быстро нашел свободный стол в углу полутемного помещения и к молодому армянину-половому обратился на армянском языке. Армянин тотчас же, словно заразившись веселостью Орджоникидзе, приветливо заулыбался, проворно накрыл стол чистой скатертью и уже через минуту подал чуреки из пшеничной муки, стручковый перец, в тарелках красный, аппетитно пахнущий борщ.