Врач внимательно осмотрел пулевое отверстие, черневшее у левого соска, поднял на Руднякову глаза и с какой-то безнадежной укоризной сказал:

— Пуля прошла сквозь сердце.

Молоденькая сестра милосердия выпрямилась и, сдвинув угольно-черные брови, уставилась на Глашу сумрачно-темными глазами:

— Что же это происходит?..

Глаша смущенно потупилась. В самом деле, что же это такое — убить молодого коммуниста, которого городской комитет партии поставил комиссаром в штаб гарнизона! Неужели Золотарев и Сорокин останутся безнаказанными?

Этот вопрос она задала Рудняковой. Та положила руку ей на плечо и со вздохом сказала:

— Милая моя, голыми руками их не взять. У них оружие, пулеметы, бронепоезда… Но главный и самый опасный враг наш — Корнилов. Он с минуты на минуту может нагрянуть. Вот и приходится пока терпеть таких, как эти.

— Но мы не одолеем Корнилова, если не покончим с золотаревщиной и шнейдерщиной, — настаивала Глаша. — Нельзя терпеть тех, кто убил Коновалова…

— Ладно, пойдем в ревком, — согласилась Руднякова. — Там я предложу, чтобы твой отец взялся за расследование. Убийцу, если им окажется даже Сорокин, мы поставим к стенке.

Глава двадцать седьмая

В Новодмитриевской Добровольческая армия переформировалась и, включив в себя кубанцев, двинулась на станицу Георгие-Афипскую. Намечалось атаковать ее с трех сторон.

Опять шли через знакомые аулы, и теперь, когда армия имела почти девять тысяч человек, на ночевках многим приходилось валяться в саклях на глиняных полах или в сараях.

Ранним утром полк Маркова сделал демонстрацию, будто намеревается атаковать Георгие-Афипскую в лоб.

Малиновый круг взошедшего солнца блестел над зеркальной гладью весеннего половодья, слившегося в отдалении с розоватым рассветным маревом.

Вода доходила до колен, и офицеры, одетые в форму разных родов войск, пестрыми извивающимися цепочками медленно брели по холодной воде, подоткнув полы отрепанных шинелей за пояс.

Несмотря на темное утро, красные быстро заметили наступающих марковцев и открыли с бронепоезда убийственный огонь. Талая вода, стоявшая необозримым озером, словно закипела от пуль, осколков, поднимавших фонтанчики. И казалось, что пули поутру летели с каким-то необыкновенно нежным и тонким посвистом.

Сидя на коне, Корнилов не отрывал от глаз бинокля.

Офицерские цепочки заколебались, остановились. Корнилов послал ординарцев к Маркову с приказом во что бы то ни стало дойти до дамбы и там залечь.

Людские змейки в вихре брызг кое-как дотянулись до дамбы и, спасаясь от ураганного огня, ложились прямо в воду. И потом часов до двенадцати не могли подняться, покуда Богаевский своей бригадой не обошел станицу далеко слева и полки Партизанский и Корниловский с правого фланга не ворвались в станицу и не завязали бой на ее улицах и на станции.

Получив донесение, что бой идет в самой станице, Корнилов решил, что победа будет одержана, и направился туда со своим штабом прямо по воде.

Красный бронепоезд, уйдя к полустанку Энем, все еще постреливал, в полосу его огня попал и Корнилов. Генерал Романовский, ехавший рядом с Ивлевым на коне, был слегка задет осколком, разорвавшим полу его короткого полушубка.

На станции, на путях между составами товарных вагонов метались красноармейцы. Там уже хозяйничал со своими командами полковник Миончинский. И когда Ивлев доложил Корнилову, что в качестве трофеев захвачено семьсот снарядов и четыре вагона винтовочных патронов, генерал, повернувшись к Романовскому, радостно воскликнул:

— Ну, теперь я возьму Екатеринодар!..

Не успел командующий досказать последних слов, как на церковной площади, шагах в ста от него, со страшным грохотом разорвался шестидюймовый снаряд. Сильной воздушной волной Ивлева отбросило в сторону, сорвало у него с головы шапку.

— Это еще один снаряд с бронепоезда, — пояснил Корнилов.

— Однако же…

И щеки, и нос с твердой горбинкой стали у Романовского желты как лимон.

— Пойдемте в дом священника, — предложил Корнилов и первым поднялся на высокое крыльцо.

Но едва он перешагнул порог прихожей, как пуля, пробив насквозь косяк двери, пролетела у самого уха командующего и наполовину воткнулась в притолоку. Хан Хаджиев проворно извлек ее и, перекатывая на ладони, объявил:

— Она еще горячая… Пойди мало-мало ниже, и как раз угодила бы в сардара… Смотрите, круглая, точно из охотничьей берданки. Очень нехорошая…

— Сохраните ее, хан! — попросил Корнилов и, увидя Маркова, поднявшегося за Романовским на крыльцо, стал упрекать его за то, что не подошел к станции Георгие-Афипской вовремя, под покровом ночи.

— Людей было трудно поднять, — оправдывался Марков.

— А потом скольких вы потеряли среди болота, и если бы не дамба, то, возможно, от вашей бригады ни одного человека не осталось бы, — продолжал выговаривать Корнилов. — В боевом походе всегда лучше недоспать, нежели переспать. Надеюсь, Сергей Леонидович, вы сегодня в этом еще раз убедились…

В Георгие-Афипской простояли всего несколько часов. Едва начало темнеть, двинулись на аул Пенахес.

Шли снова по дороге и полям, сплошь затопленным водой.

— Никто не поверит, что мы здесь сможем пройти, — твердил Долинский. — Красные нас ждут по дороге от Новороссийска или со стороны Пашковской.

В ауле простояли сутки, однако просушиться после ночного перехода по талой воде так и не смогли. Ровно в полночь опять вышли, рассчитывая к рассвету подойти к станице Елизаветинской, находившейся всего лишь в восемнадцати верстах от Екатеринодара.

Дорога петляла по кубанской пойме, считавшейся местными жителями в дни весеннего половодья совершенно непроезжей.

Шли вслепую долгих шесть часов.

Обгоняя под утро обоз, Ивлев на одной из казачьих арб увидел тучную, громоздкую фигуру Родзянко — бывшего председателя Государственной думы. Давно ли этот сановник царской России важно восседал в бархатных креслах с высокими резными спинками с позолотой? Давно ли председательствовал в высшем законодательном органе империи? Давно ли сам царь принимал его с докладами? Давно ли к каждому его слову прислушивались министры и дипломаты европейских государств? Кто бы тогда поверил, что очень скоро этого вельможу будут вот так, среди ночи, где-то далеко за Кубанью, тащить по заболоченной местности, как потертую, изношенную оболочку бывшего государственного мужа? Никто ни за что не поверил бы. А вот везут. Совсем поседевший, с отвислым подбородком, отяжелевший, прежде времени постаревший человек, он безропотно сидит, дрогнет в тряской простой арбе, очень удобной только для перевозки навоза.

И есть он в обозе или нет — это всем безразлично: он ничего не прибавляет Добровольческой армии. Больше того, никого не удивляет, что прежде такой величественный Родзянко теперь мыкается в армейском обозе.

— Но, но, Гнедая! — тихо проговорил Ивлев.

Лошадь! Недаром называют ее благороднейшим приобретением человека! Денно и нощно таская хозяина на своей спине, она, кажется, и живет одними и теми же ощущениями — холода, голода, страха, сомнений, усталости, — что и он. Подобно верному и самоотверженному другу, она берет на себя все тяготы похода. Как свято, велико в своей преданности это четвероногое бессловесное существо!

Разве можно забыть, как под хутором Кухаренко Гнедая мчалась сквозь пулеметный и винтовочный огонь! Да, она воевала и воевала со всей безоглядной храбростью, на какую только способно бесхитростное создание.

Ивлев слегка наклонился и нежно потрепал Гнедую по загривку.

Лошадям так же, как людям, надо ставить памятники!

Ночью конница Эрдели близ Елизаветинской захватила единственный паром, служивший в той местности средством переправы через Кубань.

Об этом сообщили Корнилову перед рассветом, и свита командующего устремилась вперед.

Солнце едва поднялось, как глазам Ивлева открылась высокая дамба, идущая от парома и ограждающая станицу Елизаветинскую от очень сильной по весне Кубани, широко несущей мутные стремительные воды вдоль крутого, обрывистого правого берега.