Открытие рады совпало по времени с ожесточенными боями под Ставрополем, так что главнокомандующий мог приехать с фронта лишь несколько дней спустя, когда заседания уже начались. По случаю его прибытия было назначено торжественное заседание рады.

Разговоры о новой программе, новых лозунгах подогрели интерес Ивлева к предстоящему выступлению Деникина.

В назначенный день делегаты всех отделов и станиц кубанского казачества, другие официальные участники рады и многочисленные гости отправились в войсковой собор на торжественное молебствие, которое длилось более часа. По окончании церковной службы все перебрались в Зимний театр, фасад которого пылал от разноцветных флагов.

Ивлеву досталось место в дальнем ряду партера, отведенном для офицеров штаба армии. Впереди разместилась группа генералов, а в ложах, в качестве почетных гостей, — князь Львов, Шульгин, бывший министр иностранных дел Сазонов, Родзянко, делегация от Всевеликого войска Донского во главе с генералом Смагиным, представители от гетмана Украины Скоропадского, лидер кадетской партии профессор Соколов, братья Суворины, корреспонденты ростовских, новочеркасских, екатеринодарских газет.

Превосходно играл казачий оркестр из ста труб. Занавес красного бархата был раздвинут, стол в глубине сцены заставлен громадными букетами пышных белых хризантем и залит светом прожектора.

В амфитеатре, на ярусах балкона сидело немало дам. Многие из них, бежав из Петербурга и Москвы, лишились своих гардеробов, однако и в немодных платьях, тщательно отутюженных и подогнанных по фигурам, они выглядели довольно празднично.

Ивлев даже вообразить не мог, что совсем недавно под сводами Зимнего театра проходили съезды Советов и красноармейцы, пропахшие махоркой, станичные батраки с корявыми от мозолей руками, красные комиссары в кожаных куртках, рабочие в помятых кепках произносили здесь свои речи об уничтожении «гидры контрреволюции», радовались победе над корниловцами. И вот теперь «гидра» и корниловцы собрались, чтобы разработать стратегию и тактику борьбы с большевизмом в России. Как все изменчиво в этом мире!

Зал шумно зааплодировал, когда на сцену начали выходить и занимать места за столом председатель правительства Быч, атаман Филимонов, председатель рады Рябовол, его заместители — священник Калабухов, Иван Макаренко. Когда же из литерной ложи пригласили в президиум Деникина, овация усилилась, все встали. Деникин сел между Филимоновым и Бычем, свет на него падал так, что по-особому ярко серебрились седина его усов, погоны и зеркальная лысина большой круглой головы.

Вступительную речь держал войсковой атаман Филимонов, в пышных словах приветствовавший Добровольческую армию и ее главнокомандующего.

Тотчас же после него по приглашению Рябовола к высокой дубовой кафедре не спеша подошел Деникин.

— С полей Ставрополья, — начал он, — где много дней идет кровопролитное сражение, я приехал на несколько часов, чтобы приветствовать Кубанскую краевую раду и высказать, чем живет, во что верит и на что надеется Добровольческая армия.

Напомнив, что как раз в эти дни исполняется годовщина армии, Деникин красочно описал подвиги и лишения добровольцев в двух походах по кубанской земле.

Даже Ивлеву, участнику событий, было тяжело слушать признания командующего о потерях в войсках. Только через ряды Корниловского полка, в составе которого никогда не было более пятисот бойцов, за год прошло свыше пяти тысяч человек, — выходит, полк, обновляясь, погибал десять раз! Сейчас, в боях под Ставрополем, во второй раз гибли 2-я и 3-я пехотные дивизии, наиболее стойкие в армии.

Ивлев невольно ловил себя на мысли, что если такой ценой достаются победы, то и противник у Добровольческой армии достойный… Хорошо, хоть главнокомандующий не опускается здесь до обычного третирования красных и их командиров, иначе бы ему не свести концы с концами!

Деникин тем временем перешел к объяснению высоких целей, во имя которых он возглавил второй поход на Кубань.

— Когда в мае мы твердо решили освободить Задонье и Кубань, нас осуждали со всех сторон. И Донское правительство, и киевские военные и политические круги, и московские политические центры, и лидеры кадетов, и другие общественные деятели — все настойчиво требовали нашего движения на Север или на Царицын… — На освещенной сцене, за кафедрой Деникин стал как будто монументальнее, и низкий, баритональный голос его звучал уверенно. — Наше движение было не «частным предприятием», а велением совести, пониманием государственной необходимости… Командование Добровольческой армии глубоко верило, что на Кубани нет предателей, что, когда пробьет час, вольная Кубань пошлет своих сынов вместе с нами в глубь России, ждущей избавления.

Выразив настойчивое пожелание, чтобы Кубанское правительство не замыкалось только в свои внутренние дела, а прониклось, как и Добровольческая армия, идеей спасения всей России, Деникин довольно резко, как показалось Ивлеву, заговорил о том, будто на Кубани идет широкая агитация, преследующая цель «посеять рознь в рядах армии, особенно между казаками и добровольцами». Он обвинил в ней людей, которые «жадно тянутся к власти, не разбирая средств» и ради этого хотят привести армию в жалкое состояние, в каком она была зимой семнадцатого года.

— Мне хочется сказать этим господам, — повернувшись к столу президиума, продолжал Деникин звенящим голосом, — напрасно вы думаете, что опасность более не угрожает вашим драгоценным жизням! Борьба с большевиками далеко еще не окончена. Идет самый сильный, самый страшный девятый вал. Не трогайте армию, не играйте с огнем!

«Не все, видать, гладко в отношениях командования с правителями Кубани, — комментировал про себя эту часть речи Деникина Ивлев. — Сепаратизм, самостийность все еще питают казачью верхушку… Какая ограниченность!»

Ивлев разделял пафосные слова Деникина:

— России нужна сильная, могучая армия… Не должно быть армии Добровольческой, Донской, Кубанской, Сибирской. Должна быть единая русская армия, с единым командованием, облеченным всеми правами и ответственным лишь перед русским народом в лице его будущей законной власти!

С сильной и единой армией Деникин связывал возможность для России предстать полноправным участником в переговорах, которые подведут итоги подходившей к концу мировой войны. Недвусмысленно он давал понять, что не только вооруженные силы страны, но и «люди государственного опыта» должны собираться вокруг возглавляемой именно им армии. В речи не было и намека на прежние высказывания Деникина, что сам он готов уйти в сторону, если обстоятельства этого потребуют.

Больше всего ждал Ивлев ясного заявления о форме будущего государственного строя России. Но главнокомандующий опять ушел от ответа на этот вопрос, утверждал, что Добровольческая армия ведет борьбу за «самое бытие России», не предрешая ни формы правления, ни путей, какими русский народ объявит свою волю на сей счет. «Уж не сохраняет ли Деникин свободу рук лично для себя? — впервые Ивлева обожгла такая догадка. — Не готовит ли себя в диктаторы?» Он, однако, постарался заглушить в себе это предположение.

Повторяя свой лозунг о «единой и неделимой России», свое неприязненное отношение к неким «партийным флагам», которые бы заменили трехцветное великодержавное знамя, Деникин отдавал отчет, в какой аудитории он говорит. К концу речи он приберег слова, призванные сгладить его противоречия с кубанскими самостийниками.

— С чувством внутреннего удовлетворения я могу сказать, — объявил Деникин, — что теперь, невзирая на некоторые расхождения, выяснилась возможность единения нашего с Доном, Крымом, Тереком, Арменией, Закаспийской областью, даже с Украиной, если она сбросит с себя немецкое иго. Единение возможно потому, что Добровольческая армия признает необходимость и теперь, и в будущем широкой автономии составных частей русского государства и крайне бережного отношения к вековому укладу казачьего быта.

Эти слова, воспринятые Ивлевым как общие, намеренно неопределенные, тем не менее оживили зал. Участники рады дружно аплодировали генералу, закончившему речь пожеланиями счастья Кубанскому краю.