— Ни-ко-го уж нет?

Не желая омрачать первую минуту встречи, Ивлев промолчал.

— Мы сейчас позавтракаем… Есть консервы и даже шампанское.

Ивлев торопливо извлек из ящика вино. Когда же Глаша начала помогать накрывать стол, стоявший в гостиной на прежнем месте, расставлять тарелки, бокалы, он, прислушиваясь к шороху ее юбки, дробному стуку высоких каблуков, звукам голоса и дыханию, понял: отныне дом Ивлевых вновь воскресает. Значит, даже один человек, если он любим и дорог, способен восполнить утраты.

За завтраком он слегка опьянел, но не от шампанского, а от будоражаще-радостного сознания, что Глаша рядом.

— Мне даже страшно, что я сегодня так неимоверно счастлив! — произнес он. — Я гляжу на тебя и думаю, что моя жизнь в тебе. А по городу, по всем улицам тянутся повозки с несчастными беженцами. И когда вспоминаю о них, мое счастье кажется неправомерным. Нельзя быть таким счастливым! Кругом столько бедствий. Гражданская война косит людей хуже черной оспы…

— Гражданская война не черная оспа, она удаляет лишь часть тела, пораженного раковой опухолью, — сказала Глаша. — Не бойся быть счастливым… Право на счастье тобой выстрадано…

— И все-таки гражданская война — не благо! Она стоит слишком большой крови!

В парадную дверь кто-то сильно постучал.

Глаша схватила в руки муфту.

— Это он!

Она вытащила наган.

— Встань за шкаф, — приказал Ивлев и, положив в карман френча свой браунинг, не спеша вышел из комнаты.

На крыльце стоял прапорщик с двумя казаками, державшими винтовки на изготовку. Ивлев широко распахнул парадные двери.

— В чем дело, господин прапорщик? Почему так нетерпеливо грохочете?

У прапорщика под левым карманом английского френча поблескивал значок первопоходника. Увидев такой же значок на груди Ивлева, он почтительно поднес руку к козырьку фуражки.

— Простите, господин поручик! Я, право, не знал, что вы проживаете здесь… Однако дело чрезвычайное… Скажите, пожалуйста, кроме вас кто еще квартирует в этом особняке?

— Сейчас ни души! — ответил Ивлев и прямо поглядел в серые, блестящие глаза молоденького офицера.

— Странно! — несколько озадаченно протянул прапорщик.

— Что странно? — сухо спросил Ивлев и выпрямился, делая вид, что оскорблен недоверием.

— М-м, — смущенно замялся прапорщик. — Я не смею вам не верить… Но осведомитель контрразведочного отделения утверждает, будто… будто… Впрочем…

Прапорщик оглянулся на казаков.

Но это были довольно простодушные станичные парубки, по-видимому совсем недавно мобилизованные. Впрочем, винтовки держали они ловко, по всем правилам.

— Я разрешаю вам осмотреть квартиру, весь мой дом, — сказал Ивлев, а сам крепко сжал рукоять браунинга.

Если прапорщик войдет в прихожую, он выстрелит ему в затылок, а казаки?.. Может быть, одного из них успеет уложить…

— Ну, что стоите как олухи царя небесного? — вдруг закричал на казаков прапорщик. — Ружья к ноге! Смирно! Отдать честь офицеру-первопоходнику!

Казаки с грохотом приставили винтовки к ноге и вытянулись.

Ивлев, поняв, что прапорщик не войдет в дом, вынул руку из кармана френча и небрежно махнул казакам.

— Извините, господин поручик, — проговорил прапорщик. — Мы считаем, что обыск у вас излишен, и пойдем лучше пошарим по соседним домам.

— Пожалуйста! — бросил Ивлев и вернулся в дом.

— Право, хорошо, что прапорщик оказался первопоходником.

Глаша вышла из-за шкафа, обняла его.

— Радость моя!

Потом они снова сидели за столом и говорили о революции, о гражданской войне, о Шемякине, о причинах разгрома белых, о Ленине, Блоке, о Леониде Ивановиче, вспоминали Инну, Сергея Сергеевича, Елену Николаевну.

Глаша рассказала об Астрахани, о Букатове, о Кирове, о своей встрече в Рязани с художником Малявиным, о том, как нашла среди пленных Ковалевского, как добралась до Екатеринодара.

Утром содрогающийся мир напомнил им о себе звонком Однойко.

— Алексей, сегодня атаман Букретов со всеми домочадцами покидает Екатеринодар. Самое позорное — он бросил Кубанскую армию, отступающую на Туапсе… А донцы не оказывают Буденному должного сопротивления. Сегодня ночью правый фланг Донской армии после неудачного боя под Кореновской откатился к Пластунской. Так что красные теперь всего в тридцати верстах… Собирайся, пора в Новороссийск… Я буду дожидаться тебя в атаманском дворце с лошадьми.

— Коля, меня не ожидай, — сказал Ивлев, — Я на сей раз никуда бежать не буду. Это мое окончательное решение. Желаю тебе счастья!

Глаша стояла рядом.

— Я слышала все, — сказала она. — Значит, нашим остается сделать один переход, чтобы прийти в Екатеринодар.

В этот светозарный весенний день в палисаднике на солнечном припеке расцвело юное, с розовато-коричневатыми ветвями абрикосовое деревце, некогда посаженное перед окнами Инной.

Глаша и Ивлев, распахнув настежь окна, долго любовались цветами, которые отчетливо рисовались на бледно-синем небе. Деревце, доверчивое и по-девичьи тонкое, верило, что зима уже миновала и что настала пора надевать подвенечный наряд.

— Пойдем к реке! — предложила Глаша.

— Сейчас лучше на улице не показываться, — сказал Ивлев. — Мало ли на кого можем наткнуться.

— Мы лишь походим у Кубани, — настаивала Глаша. — Там ведь безлюдно.

— Ну хорошо, — наконец уступил Ивлев.

Река, очистившаяся ото льда, стремительно несла глинисто-коричневые воды.

Ивлев и Глаша шли по дамбе к железнодорожному мосту.

Влажный ветер дул с юга и гнул долу прибрежные ветлы и призрачно зеленевшие кусты ивняка. Это был ветер весны. Он нес в ярко-синий простор неба сиреневые облака. Пятна легких теней и широкие полосы света пестрили реку и закубанские дали. Горы Кавказского хребта, проступавшие на юге, были окутаны голубой дымкой.

— Когда я сказал Однойко «прощай», — вспомнил Ивлев, — я будто оборвал последнюю нить, связывавшую меня с прошлым, со всем, что ищет спасения нынче в Новороссийске. Откровенно признаться, от новизны собственного положения мне даже жутко…

— Милый, — сказала Глаша и крепко сжала его руку. — Эта новизна весенняя…

Примерно в полуверсте от железнодорожного моста через Кубань они остановились. Площадка перед мостом, забитая повозками, экипажами и линейками, гудела и шумела встревоженным табором.

И кого только не было в этом громадном скопище людей?! Кубанцы в бараньих шапках, разноцветных башлыках, в овчинных тулупах и теплых черкесках, бурках и английских шинелях, марковцы с черными погонами, корниловцы — с малиновыми, донцы с красными лампасами на синих штанах, донские и кубанские казачки с детьми, стариками, старухами… На подводах сидели и лежали тифозные и раненые офицеры и солдаты с землистыми, исхудалыми лицами. Белели перебинтованные головы, руки, ноги. Здесь же толклись штатские чиновники и дамы в измятых шляпках. Устремляясь к мосту, все суетилось, орало, кричало…

Воинские части прорывались к мосту с гиком, напролом, разбрасывая и ломая повозки, хлеща направо и налево нагайками.

— Тут смешалась Европа и Азия. Какая отчаянная сумятица!

Вдруг сотня «волков» на полном скаку врезалась в табор беженцев. Рослый, в косматой бурке командир сотни, привстав на стременах, вырвал из ножен шашку и закричал:

— Сабли наголо! За мной, руби эту сволочь!

Над головами засверкали лезвия шашек.

Перепуганные казачки и калмычки, бросая телеги, хватая детей на руки, побежали прочь, некоторые с высокой кручи падали в реку.

Ивлев судорожно, до боли сжал руку Глаши, подбородок его задрожал.

— Ну пойдем, пойдем отсюда, — обеспокоилась Глаша. — Я тоже не могу больше смотреть на этот ужас…

Она с силой повлекла за собой Ивлева.

Южный ветер по-прежнему веял теплым ароматом нагревшейся земли и победно нес на широких крыльях раннюю весну, сияющую ярким солнцем и белизной облаков.

Ивлев оглянулся. Еще было далеко до вечера, но в глазах художника солнце побагровело и облака вдруг заалели, образовав дрожащий, зыбкий, пунцово-кровавый пожар заката. В лихорадочных отблесках, в огненно-извилистых отсветах начало утопать скопище людей, и повозок, и лошадей вместе со всадниками. Все это, отражаясь в бегущих водах Кубани, стало уменьшаться, удаляться и поглощаться багровой зыбко-меркнущей далью.