— Значит, вы из-за белогвардейки Разумовской уподобились этому герою? — усмехнулась Глаша.

— Да, представьте, мне кажется, Маша сейчас скучает по екатеринодарскому цирку братьев Ефимовых, — сказал художник и смутился, встретившись с насмешливым взглядом Глаши.

— Вот уж не думала, что автор сурового «Штурма Зимнего» подвержен таким сантиментам!

Шемякин отвел глаза и глухо пробормотал:

— Не все подвластно рассудку… Понимаю, что это не ко времени, а поделать ничего не могу.

— Ну, рассудок не стоит терять, — нарочито назидательно сказала Глаша, тут же укорив себя: «Как же мы схожи с Шемякиным! И у меня Ивлев не выходит из головы. И встреча-то эта мне приятна потому, что он — друг Ивлева».

Видя, что Глаша задумалась, Шемякин повторил свое приглашение:

— Ну хоть одно представление посмотрите, белье от вас никуда не убежит.

Трамваи, громыхая и звеня, останавливались на углу. Из вагонов, уже по-летнему открытых, выходили и шли в цирк красноармейцы, матросы.

— Пойду за билетами в очередь, — сказал Шемякин.

Глаша осталась стоять у рекламного щита, изображающего громадного атлета в красном трико и ярко-малиновой маске.

Подкатил фаэтон, запряженный парой рослых вороных коней. В нем восседал Иван Иванович Апостолов с известной в городе девицей легкого поведения Сонькой Подгаевской, золотисто-рыжие волосы которой пламенели на черном фоне кожаного сиденья.

— Куплю корзину цветов! — крикнул Апостолов со своего места.

Уличные цветочницы, обгоняя друг дружку, бросились к экипажу:

— Вот белые розы!

— А у меня чайные…

— Возьмите кубанские, пунцовые!

— Давай корзину! Триста рублей за корзину! — объявил Апостолов, отмахиваясь от протянутых к нему букетов.

Две проворные бабенки, сложив цветы в одну корзину, ринулись к фаэтону:

— Возьми, комиссар, вот полная корзина!

Апостолов кинул длинную, неразрезанную ленту керенок цветочницам и, передав корзину с розами Соньке Подгаевской, помог ей сойти с фаэтона.

Неся в одной руке сумочку из серебряных цепочек, а в другой корзину, Сонька гордо шествовала сквозь толпу, изумленно глазевшую на нее. Семеня ногами в желтых крагах и сунув руку в карман широчайших красных галифе, окантованных позолоченными лентами, Апостолов картинно придерживал Соньку за локоть. Какой-то вихрастый матросик, поглядев вслед, весело воскликнул:

— Ой, мамаша, я пропала, меня целует кто попало!

Не успела Глаша унять чувство стыда, вызванного этой нелепой сценой, как у цирка остановилось разом пять фаэтонов. Из первого экипажа выскочил и ринулся к кассе Макс Шнейдер.

— Даешь пять цирковых лож для пяти проституток! — Он растолкал публику, стоявшую за билетами.

— Почти каждый вечер здесь можно наблюдать нечто подобное, — сказал Шемякин, подойдя к Глаше с билетами, которые держал в руке, висевшей на черной ленте. — Не понимаю, почему «чрезвычайные комиссары» облюбовали для демонстрации своих забав именно цирк? Не потому ли, что здесь никогда нет недостатка в зрителях? Впрочем, эти типы еще любят гонять вскачь извозчиков по городу. «Ну-ка, от памятника к памятнику — ветром! — приказывает кто-нибудь из них. — Пшел!» И, развалясь на сиденье, тычет дулом револьвера в спину извозчика. А другой орет: «На тыщу и гони карьером в Чистяковскую рощу и обратно, в городской сад!» Кураж таких молодчиков весьма вреден.

— Ладно, пошли в цирк! — сказала Глаша.

Больше года она не была в цирке. За этот срок произошло то, что перевернуло все основы русской жизни. Все изменилось, и в цирк пришел новый зритель — рабочие, красноармейцы, матросы. Нигде — ни в ложах, ни в ярусах партера — не было прежних шляпок. Но поразило, что новая публика встречала и провожала дружными аплодисментами артистов в цилиндрах, во фраках, смокингах, лакированных туфлях, в бальных платьях, расшитых золотыми блестками, в розовых трико, в белых балетных пачках. Хорошенькие наездницы, гарцуя на холеных конях, как прежде, посылали воздушные поцелуи в публику. Униформисты в малиновых костюмах, украшенных зелеными галунами, проворно убирали и расстилали ковер, устанавливали и разбирали деревянные и металлические конструкции, гимнастические снаряды, а рыжий клоун Донати, путаясь между ними, картаво кричал в оркестр:

— Еще полпорции камаринского!

Акробаты, эквилибристы, жонглеры-эксцентрики, воздушные гимнасты так же, как и прежде, ловко проделывали свои трюки. А их с нарочитой неловкостью имитировал все тот же Донати, неутомимый любимец публики с оранжево-огненными волосами, мучным лицом и красным носом картошкой. Иногда он со всего размаха шлепался на ковер и, тут же вскочив на ноги, грозил палкой публике.

— Удивительно консервативное учреждение цирк, — поделилась своим впечатлением Глаша, — и в то же время — удивительно демократичное.

Старые марши и вальсы, хорошо знакомые артисты, повторяющие прежние номера, клоуны, щедро награждающие друг дружку трескучими пощечинами, запах конюшни — все это как будто переносило в прошлое, в детство, и Глаша, увлеченная представлением, минутами забывала о настоящем.

И только Макс Шнейдер, Апостолов и Сонька Подгаевская, кидавшие розы на ковер под ноги то гимнастов, то иллюзионистов, то китайских фокусников, напоминали о тревожных днях восемнадцатого года.

В третьем отделении началась французская борьба. Стройный гибкий атлет в красной маске схватился с черным, точно обуглившимся, негром Ролем, и Глаша, унаследовавшая от матери страстно-азартную натуру, забыла все. И когда русский атлет попадал на «двойные нельсоны» и «хомуты» негра, она крепко сжимала руки в кулаки, страстно желая, чтобы соотечественник скорее высвободился из железных тисков.

Шемякин, глядя на Глашу, сказал:

— Вы точно так же, как Маша, переживаете за борцов!

Когда пришла очередь бороться четвертой паре, арбитр посмотрел на часы и объявил:

— Ввиду военного положения в городе мы должны закончить работу цирка в десять вечера. Сейчас ровно десять. Очередная пара не будет выпущена.

Публика недовольно загудела. Вдруг из ложи поднялся Шнейдер:

— Я, как чрезвычайный комиссар, по телефону отдам указание коменданту гарнизона, чтобы цирковые билеты служили пропуском для прохождения по улицам города. Пусть борется назначенная пара.

Арбитр низко склонил лысеющую голову:

— Горячо признательны вам, товарищ чрезвычайный комиссар.

После представления, провожая Глашу по высокому тротуару Насыпной улицы в сторону Котляревского переулка, художник с горечью сказал:

— Ивлев и Маша Разумовская не возвратятся в Екатеринодар, покуда коммунисты не призовут к порядку таких типов, как Шнейдер и Апостолов.

— Это верно, — согласилась Глаша. — Но начинать лучше было бы с их высоких покровителей.

Рано поутру Глаша пришла в ревком и в коридоре встретилась с Автономовым.

— Алексей Иванович, — обратилась она к нему, — прошу зайти со мной к товарищу Полуяну.

— Зачем?

— Там объясню. — Глаша решительно взяла главкома за локоть и увлекла за собой.

В просторной комнате, полной синеватого табачного дыма, вокруг стола Полуяна сидело довольно много сотрудников, однако это не остановило Глашу.

— Ян Васильевич, — обратилась она, пропустив вперед Автономова, — вчера вечером я была свидетельницей невероятных безобразий, учиняемых на глазах публики Максом Шнейдером, одним из самых приближенных к товарищу главкому лиц.

Глаша обстоятельно рассказала, с чем столкнулась в цирке.

— Шнейдер, Как мне говорили, почти ежедневно демонстрирует то там, то здесь «широту» своей натуры, — заключила она. — Да и мне не только его цирковые похождения приходилось наблюдать.

— Я об этом слышу впервые. — Автономов хотел было закончить разговор, но Полуян пригласил его присесть к столу.

— Может, вы не знаете, что он производит изъятие ценностей у горожан? — допытывалась Глаша.

— Он в этом отчитывается передо мной, — продолжал отмахиваться от нее Автономов.