— Я их накормлю!

Вечером во дворце состоялся военно-полевой суд под председательством полковника Комянского над Калабуховым.

— Я не могу признать себя виновным, — твердил Калабухов на суде. — Я действовал в соответствии с инструкцией, данной краевой радой для парижской делегации. Если я сделал что-либо не согласно с инструкцией, то пусть судит меня рада… Договор с горским меджлисом был подписан мною, Бычем, Савицким и Намитковым лишь как черновик. Он может войти в силу лишь после рассмотрения и утверждения радой…

Ровно в полночь военно-полевой суд вынес приговор: за измену к повешению.

До приговора Калабухов держался спокойно, с достоинством. После приговора стал просить полковника Подчасова дать ему увидеться с Покровским.

— Скажите, что я не желаю разговаривать со сволочью! — ответил по телефону Покровский Подчасову. — Готовьте скорей на Крепостной площади виселицу.

Узнав, что Покровский отказал ему в свидании, Калабухов попросил бумагу и чернил, чтобы написать прошение о помиловании Деникину.

В прошении он просил во имя старушки матери, двух дочерей, во имя спасенных им от расстрела на станции Кавказской офицеров, которые в настоящее время в рядах Добровольческой армии, смягчить приговор и клятвенно обещал в будущем защищать идеи и интересы «великой и неделимой России».

Подчасов передал прошение Покровскому, и тот вынужден был в час ночи поехать на телеграф и связаться по прямому проводу с Романовским, находившимся в Таганроге.

Около трех часов из Таганрога пришла телеграмма за подписью Романовского.

Держа ее в руке перед собой, Подчасов вошел в комнату Калабухова, беспокойно ходившего вокруг стола.

— Ну, что решил Деникин? — Калабухов вопрошающе уставился лихорадочно блестевшими глазами в лицо вошедшего.

Подчасов тихо, вполголоса прочитал:

— «По докладу главнокомандующему на прошение Калабухова о помиловании положена резолюция: в помиловании отказать!»

Расширившиеся от ужаса глаза Калабухова остекленели. Долгую минуту Калабухов стоял в полном оцепенении, потом, сутулясь и горбясь, тяжело опустился на табурет у стола.

— Я же первопоходник… священник… — бессвязно лепетал он.

— Может быть, вы желаете передать или завещать что-либо родным, жене, детям? — сочувственно спрашивал Подчасов.

— Бога ради, дайте мне всего полчаса, — взмолился приговоренный, — я напишу письмо жене.

— Пожалуйста, пишите, — милостиво согласился Подчасов.

«Дорогая Мэри! — писал Калабухов, не видя пера, нервно и стремительно выводившего букву за буквой. — Я должен умереть: такова судьба, и от нее не убежишь. Ты же должна жить, жить ради детей. Твой и за гробом Алексей».

Едва смертник окончил писать, в комнату в сопровождении есаула Романенко вошел полусонный, полуодетый фотограф Хитаров. Есаул поднял его прямо с постели и, не дав как следует одеться, привез во дворец.

— Вам надлежит сфотографироваться, — объявил Подчасов. — Приготовьтесь!

И покуда Хитаров устанавливал на треножнике аппарат, Калабухов тщательно на все пуговицы застегнул бешмет, надел серую черкеску и выпрямился.

Направив зеркальный глазок аппарата на него, Хитаров взял в руку резиновую грушу и привычно сказал:

— Спокойно, снимаю!

Принимая позу, Калабухов заложил руки за спину.

Ярко-ослепительно вспыхнула лента магния. Коротко щелкнул аппарат, раздался резкий треск. Это раскололся стакан, в котором сгорел магний. Бледное, как платок, лицо Калабухова вытянулось, исказилось судорогами и мгновенно померкло.

Есаул Романенко принял от Подчасова Калабухова и в сопровождении казаков-конвойцев повез к месту казни на Крепостную площадь, где при свете факелов у двух столбов с перекладиной был выстроен батальон корниловцев.

Утром на стенах домов, на заборах и рекламных щитах был расклеен приказ командующего Кавказской армией генерала Врангеля № 557:

«6 ноября 1919 года.

г. Кисловодск.

Прикрываясь именем кубанцев, горсть предателей, засев в тылу, отреклась от матери-России.

Преступными действиями своими они грозили свести на нет все то, за что десятки тысяч кубанцев пролили кровь. Некоторые из них дошли до того, что заключили преступный договор с враждебными нам горскими народами, предавая младшего брата Кубани — Терек. Пытаясь развалить фронт, сея рознь в тылу и препятствуя атаману и правительству в деле снабжения и пополнения армии, преступники оказывали содействие врагам России. Как командующий Кавказской армией, я обязан спасти армию, не допустить смуты в ее тылу.

Во исполнение моего указания командующим войсками тыла генералом Покровским взяты под стражу и преданы военно- полевому суду в первую голову ДВЕНАДЦАТЬ изменников: Калабухов, Бескровный, Макаренко, Манжула, Омельченко, Балабас, Воропинов, Феськов, Роговец, Жук, Подтопельный, Гончаров.

Пусть помнят об этом те, кто пытался идти по их стопам!»

Утро 7 ноября выдалось ясным и солнечным.

К одиннадцати часам на перроне вокзала Владикавказской железной дороги появился войсковой атаман в сопровождении чинов войскового штаба в нарядных черных черкесках. Среди них особо выделялся своим высоким ростом скуластый, с грубыми чертами лица походный атаман Науменко.

Вдоль перрона в качестве почетного караула были выстроены в безукоризненную нитку сто человек от гвардейского дивизиона. Это были казаки, все, как на подбор, молодцеватые, подтянутые, прямые, в черных черкесках, ловко подогнанных к их статным фигурам, в черных круглых шапках с красными верхами, геройски сдвинутыми на затылки, с белыми башлыками за спинами.

Позади гвардейского дивизиона поставили большой духовой оркестр, серебристые трубы которого ослепительно сверкали на солнце. У здания вокзала яркими разноцветными пятнами пестрели дамские платья, зонтики и шляпки.

Все с явным нетерпением поглядывали в голубую солнечную даль, откуда должен был с минуты на минуту показаться штабной поезд командующего Кавказской армией.

Вскоре на перрон пришла баронесса Врангель с тонкими, стройными девочками-подростками, державшими перед собой букеты астр.

Почти тотчас вслед за их появлением вдали, за северным семафором тонко и длинно засвистел паровоз.

— Смирно! — раздалась команда.

Трубачи духового оркестра засуетились, выравниваясь и готовясь заиграть, старательно откашливались.

Ивлев уже не впервые был свидетелем парадных встреч, и, однако, какая-то сладкая, дух перехватывающая волна невольно поднялась в его груди, когда штабной поезд из пяти классных блестящих вагонов, сияя зеркальными стеклами окон, подкатил к перрону, раздались звонкие, резко воинственные звуки марша и на передней площадке третьего вагона показалась длинная фигура Врангеля.

Поезд остановился, и Ивлев вдруг почувствовал себя окончательно оправившимся от болезни, опять здоровым и радостно молодым.

Приняв рапорт от Покровского как командующего тылом, Врангель в сопровождении воинского и походного атаманов, генералов Шатилова и Покровского, легким стремительным шагом прошелся вдоль длинной шеренги казаков-гвардейцев, державших шашки наголо, потом — вдоль толпы многочисленных делегаций.

Долговязая фигура Врангеля возвышалась над группой штабных чинов на целую голову. Вдруг все чины штаба, окружавшие его, расступились. К Врангелю подбежали его дочери. Здороваясь с ним, они приподнимались на носки и тянулись к губам.

Чувствуя себя главным виновником всего этого торжества, Врангель со счастливым улыбающимся лицом расцеловал юных баронесс и, вскинув высоко голову, встал у стены вагона.

Тотчас же раздалась команда:

— Дивизион, смирна-а! Музыканты, на линию-у!

Оставался церемониальный марш. Весь дивизион мигом свели в тесную, сомкнутую колонну.

Приложив руку к козырьку фуражки, командир дивизиона радостно и отчаянно прокричал:

— Шагом… арш!

Оркестр снова залил перрон медными грубо-воинственными звуками. Казаки-гвардейцы, проходя по платформе, высоко поднимали вверх ноги и с силой бросали их на землю.