Всякое давление политических партий будет решительно отметаться. Всякое противодействие — справа и слева — караться. Постараюсь привлечь к русской государственности Закавказье…

Ивлев пошел прогуляться по Ростову. На Таганрогском проспекте творилось нечто невообразимое. Во всю ширь его четырьмя потоками шли повозки, санитарные двуколки, тачанки.

Между ними ехали верховые казаки, донские и кубанские, а по тротуарам, шлепая растоптанными ботинками по разжиженному снегу, шагали пехотинцы толпами. Все тянулись к мостам через Дон. На подводах было немало женщин с домашним скарбом и детьми. Калмыки за своими черными лакированными кибитками гнали коров красной калмыцкой породы, табуны степных коней.

Тяжелой серой мглой над городом повисло зимнее небо, затянутое сплошным сукном облаков.

У вокзала пылали военные склады. Клубы курчавого густого дыма низко распластались над крышами домов.

По всему чувствовалось: в Ростове начались обычные судороги власти, предшествующие сдаче города.

По Большой Садовой к вокзалу мчались фаэтоны, линейки, дроги, нагруженные чемоданами, детьми, дамами. На углах офицерские патрули задерживали дезертиров, проверяли документы у подозрительных и тащили солдат в комендатуру.

Где-то на окраинах, в рабочих районах, раздавалась винтовочная стрельба.

«Город агонирует!» — понял Ивлев, направляясь к зданию гостиницы, занимаемой Освагом.

Несколько подвод стояло у главного входа. Солдаты торопливо нагружали их кипами каких-то бумаг, брошюр, пишущими машинками.

Сотрудники Освага в длиннополых пальто, с винтовками, болтавшимися за спинами, бестолково толкались у парадного подъезда.

Ивлев вошел в вестибюль, уже захламленный брошенными бумагами, папками, разорванными плакатами.

— Ба-а! Дружище! Какими судьбами? — вдруг услышал Ивлев позади себя знакомый голос Голубева-Багрянородного. — Видите, разбегаемся, точно крысы с тонущего корабля. Со вчерашнего дня эвакуация приняла характер бегства. — Басисто- голосый художник обеими руками цепко облапил его и, дыша перегаром сивухи, рокотал: — У нас тут, в Ростове, с начала октября было введено обязательное военное обучение всех служащих Освага и других правительственных учреждений. Нас обучали владеть винтовкой, штыком и даже пулеметом. А 26 ноября, в Георгиевский праздник, был даже устроен парад ростовской обороны. По Большой Садовой шло чиновничье войско в потрепанных пальто и стоптанных штиблетах. Сам генерал Лукомский производил смотр сил и, кажется, выразил полное удовлетворение. Наши газеты трубили, будто противник выдохся, — продолжал Багрянородный, — и что наступает, собственно, только небольшая группа Буденного, лошади которой измотаны до последней степени. Красная пехота еще далеко, под Харьковом, и подтянуть ее в короткий срок невозможно. Ростов не сдадут. Он, мол, укрепляется, а мы в качестве народного ополчения все как один выйдем на защиту города. Но лишь дело повернулось острым концом, как тотчас же ростовская буржуазия оказалась «на ходу». Подсчитала, уложила валюту в чемоданы и умотала в Екатеринодар и Новороссийск. — Багрянородный усмехнулся и со злым сарказмом продолжал: — А «доблестные» ополченцы сейчас с боем втискиваются в последние пассажирские поезда, примащиваются к беженским эшелонам или всеми правдами и неправдами раздобывают места в привилегированных составах разных военных учреждений. За особое счастье считается попасть в теплушку. Дело в том, что в ней можно просидеть и день, и два, греясь у печки, покуда для беженского состава найдется паровоз. Я уже проводил и Чирикова, и Билибина, и Лансере. А сам пошагаю с этими подводами. В Батайске стоит наш второй агитационный поезд имени генерала Каледина. И там сяду…

Багрянородный бросил на тротуар недокуренную погасшую папиросу.

— Если хочешь, Ивлев, я на прощание могу остаканить тебя спиртом. Может статься, что больше не свидимся. Все пошло кувырком! Я говорил и говорю, если бы остался жив Корнилов, все было бы по-другому. Он понимал, что всякая война глубоко интенсивно разрушает условия морали, разлагает нравы, а гражданская война — в особенности. Если можно убивать соотечественников, то, значит, все дозволено! Корнилов, конечно, чистил бы Добровольческую армию, как во время первого похода чистил обоз. Держал бы твердой рукой в жестких шорах…

— А я убежден, — перебил Ивлев, — твердой руки и Корнилова сейчас было бы мало. Теперь для противодействия стихийной силе всех внешних обстоятельств потребовалась бы не одна, а десятки тысяч корниловских рук. А Корнилов уже под Екатеринодаром почувствовал лед и мрак в душе и утратил ту гипнотическую силу, которая увлекала и бросала на смерть без рассуждений. Я помню, даже неукротимый Марков на последнем военном совете при Корнилове сказал: «Город мы не возьмем, а все погибнем». Когда Корнилов это услышал, то уселся в угловой комнате, чтобы дождаться неминуемого снаряда. Он отлично видел, что дом на ферме уже взят в вилку красными артиллеристами.

Наконец собираясь расстаться с Багрянородным, Ивлев сказал:

— А сейчас я имел возможность в течение нескольких недель быть при Врангеле и убедиться, что этот генерал, наделенный не в меньшей мере, чем Корнилов, волей и внутренним порывом, был совершенно бессилен противодействовать движению вспять.

— Ну ладно, пойдем пить спирт, — мрачно буркнул Багрянородный.

— Спасибо. Спирт я не пью.

Ивлев распрощался с художником и пошел к Иде Татьяничевой.

Впустив его в знакомую прихожую, по-прежнему пахнущую старинными духами, нафталином и как будто горячими пирожками, которыми девятого февраля восемнадцатого года он здесь угощался, Ида испуганно отпрянула назад.

— Боже, — воскликнула девушка, — вы опять пришли в последний час перед сдачей Ростова! Как два года назад. Почему?.. Впрочем, все равно. Теперь это уж и не так важно, как было тогда. Нынче я смотрю на многое по-другому. Я, право, не чаяла вас больше видеть. А в свое время молила всевышнего о вас… А вы как в воду канули…

Ивлев снял шинель и стоял, глядя на девушку несколько недоуменно и тоже почти испуганно.

— На сей раз вы тоже пришли сказать лишь одно, что уходите, — вдруг засмеялась Ида. — Но теперь вы уходите навсегда… Хотя вас сейчас в тысячу раз больше, чем было в ту пору, когда вы уходили из Ростова впервые. Сейчас вы слабее, чем были. Ну что ж! Таков рок!

Ида взяла Ивлева под руку:

— Пожалуйте, проходите в гостиную. Я познакомлю вас с двумя петроградками. Они бежали к нам в прошлом году. Валя! Катя! — закричала Ида. — К нам пришел неотразимый поручик…

На крик Татьяничевой в прихожую вбежали две черноокие брюнеточки, очень похожие одна на другую.

— Скажите, возьмут Ростов красные или отстоите его?

— Неужели нам бежать?

— Мы уже отчаялись узнать правду.

Усадив Ивлева на кушетку, девушки наперебой спрашивали его о том, как далеко Буденный, почему до сих пор Врангель не дал решительного боя красным.

Ивлев, болезненно переживавший события, старался, однако, всячески ободрить петроградских беженок, говорил, что оборона Новочеркасска и Ростова в надежных руках Сидорина и Кутепова и они здесь устроят красным «Бородинское сражение».

— А я не верю вам, — вдруг сказала Ида, закурив папиросу. — Ваши генералы похожи на рудокопов в угольных шахтах, где освещено лишь то, что непосредственно нависло над головой. Вообще все вы панурговы овцы, слепо бросающиеся в ямы.

— Позвольте, — попытался возражать Ивлев, — у нас есть Врангель, и, если он заменит Деникина, все круто изменится.

— Все, кто не хочет видеть близкого конца, уповают на Врангеля, — усмехнулась Ида. — Это пристрастие к Цезарям и Наполеонам выдвигает на первое место Врангеля. А Цезари и Наполеоны лишь тогда обретают притягательную силу, когда в них узнают самих себя тысячи рядовых соотечественников.

— Ида, ты нас убиваешь! Пощади! — взмолилась Валя. — Поручик, она уговаривает нас не бежать из Ростова, от большевиков.