— Да, я говорю, спирт можно с таким же успехом пить не только с деникинскими офицерами, но и с красными комиссарами.

— Как тебе не стыдно! — сказала Катя. — Что о нас подумает Алексей Сергеевич?

— Красота для женщины есть верное средство для того, чтобы занять свое место в любом обществе. Вы обе достаточно красивы и молоды, чтобы нравиться красным комиссарам.

— Мы дочери генерала, расстрелянного чекистами, — сказала Валя и по-детски надула пухлые губы, чуть тронутые розовой помадой.

— Да, — подхватила Катя. — Мы лучше в Париже будем официантками, нежели здесь ублажать убийц нашего отца. Мы никогда не поступимся своей гордостью.

— Ладно, — вдруг сказала Татьяничева. — Вы можете бежать хоть в Африку, а я останусь здесь. То, что в Ростове учиняли мамонтовские молодчики, «волки» Шкуро и разные рыцари кошелька и шпаги, было гораздо хуже того, что творили в восемнадцатом году уголовники, разбежавшиеся из тюрем. По крайней мере, комиссары расстреливали тех, кто выходил из рамок дозволенного, а белые генералы сами подавали пример бесшабашного поведения своим подчиненным. Марковцы таскали меня на лукулловые пиршества, учиняемые Май-Маевским в ресторане на Большой Садовой. Однажды генерал — эта тучная пьяная свинья — потребовал, чтобы я голая плясала перед ним на столе. И офицер-марковец, влюбленный в меня, в угоду генералу пытался сорвать с моих плеч платье. Я плюнула ему в лицо…

— Та-ак! — подавленно крякнул Ивлев.

— Да, так, — подтвердила Ида, зло сверкнув черными очами. — А офицеры контрразведки! Какие выхоленные, упитанные, с розовыми ногтями на белых, не знавших никакого труда пальцах. Они, право, скорее походили на сутенеров или шулеров высокой марки. А как надменно, недоступно держались. На руках носили драгоценные кольца, даже браслеты. Курили из золотых портсигаров. Не знали счета деньгам! И вместо того чтобы решительно бороться с дезертирами и мародерами, пресекать спекуляцию военным обмундированием, чистить тыловые учреждения от паразитирующих элементов, наводить порядок в разложившихся частях, они праздно шлифовали тротуары Большой Садовой да охотились за взятками от крупных дельцов, вагонами сбывавших продукты и медикаменты, предназначенные для фронта и лазаретов. В то время как ЧК без всякой пощады расправлялась с бандитствующими архаровцами и авторитет чекистов рос, у нас офицеры контрразведки снискали со стороны боевого офицерства самое презрительное отношение к себе. Да и как могли уважать этих себялюбивых развратных господ из карательных органов те, кто честно сражался с большевиками. Если ЧК помогала дисциплинировать Советскую Армию, то контрразведчики прежде всего способствовали разложению Добровольческой армии. Это они сеяли недовольство среди населения тыловых районов, помогая помещикам собирать имущество, в свое время растащенное из усадеб. Тут уж эти новоявленные жандармы усердствовали сверх всякой меры. Шкурники, отъявленные монархисты, дезертиры в офицерских и полковничьих погонах, грабители воинских касс прежде всего находили в лице контрразведчиков первых себе покровителей и вместе с ними предавались безудержной вакханалии наживы и карьеризма, диким оргиям и разгулу. Немало было контрразведчиков в Ростове, Новочеркасске, Новороссийске, Екатеринодаре, Таганроге, Харькове, а англичане вынуждены были самолично развозить обмундирование в воинские части, чтобы оно не было раскрадено и распродано по дороге. Вы обратите внимание, если Чрезвычайную Комиссию возглавил один из наиболее идейных и близких соратников Ленина Дзержинский, которого большевики по праву называют безупречнейшим рыцарем революции, то у Деникина во всей Добровольческой армии не нашлось ни одного генерала с именем, который согласился бы стать во главе белой контрразведки.

— Вот это верно. И как это обстоятельство до сей поры сколько-нибудь серьезно не озаботило ни Деникина, ни Романовского? — удивился Ивлев, а Ида еще более разгорячилась.

— Не раз близкие мне офицеры-фронтовики, — продолжала она горячо, — говорили, что Добровольческая армия состоит из «князей», «княжат» и прочей сволочи. Князья — генералы, с которыми Деникин бежал из Быхова, княжата — участники «ледяного похода». В самом деле, Романовский, Лукомский, Эрдели у Деникина были первые скрипки. Участникам «ледяного похода», пусть даже и самым в ту пору посредственным по боевому поведению, неизменно предоставлялись всевозможные привилегии и тепленькие места в штабах. Им любое преступление прощалось. Недаром же Деникин начал с того, что в него не верила армия, и кончил тем же недоверием. Ваша, поручик Ивлев, великая, единая, неделимая Россия так же похожа на великую, единую, неделимую Россию Деникина и Соколова, как Швеция — на Занзибар. В Добровольческой армии волею судеб оказались в одном ряду вешатель Покровский и гуманнейший художник Ивлев, простейший Деникин и подлейший Соколов, гвардейская махновщина и мечтательно-наивная интеллигенция, «волки» Шкуро и глупо-романтические юнцы из гимназий. А в результате ничего цельного, ничего единого. И те, кто пошли сюда как на высшее служение, попали в положение пасынков.

Их оставили без шинелей, без сапог, в то время как офицеры контрразведки щеголяли в новых отличнейших английских френчах и ботинках. А эти петроградские девчонки и по сей час готовы с контрразведчиками стаканами лакать спирт!

— Ну, Ида, это уже превосходит все! — Обе девушки вскочили с кушетки.

— А не вы кричали, обезумев от спирта: «Давайте сгорим в огне вакханалии!»?.. Вам кажется, что нельзя устоять в великом крушении… Врете, устоять можно!

— Вы, поручик, не слушайте ее! — взмолились сестры. — Она клевещет на себя и на нас.

— Впрочем, — горячо продолжала Татьяничева, — я сама прежде не могла без благоговейного чувства думать о юнкерах, о поручиках, шедших за Корниловым. Мне в ту пору они казались рыцарями высокого долга и чести. Я видела в них цвет нации. Я молилась о трехтысячном отряде, уходившем в степи Кубани. Плакала о той дивной молодежи, которая без страха с боями шла в неизвестность. Радостно и восторженно изумлялась героизму бескорыстных юнцов. Впрочем, они, конечно, были вовсе не похожи на нынешних горе-вояк, тысячами бегущих через Ростов от вахмистра Буденного. Вы говорите: двухлетний труд Деникина был трудом паука. Вместо медовых сот он выткал гнилую паутину, которая рвется всюду. Никому этой паутины не обратить в стальные пружины. А вы-то сами что делаете? Вы куда бежите?..

Ивлев, не ожидавший от Иды такой горячей тирады, втянул голову в плечи и с невыразимой тоской глядел себе под ноги.

Она права: в белой армии развился безграничный эгоизм, родственный безоглядному шкурничеству. Каждый стал заботиться лишь о себе.

— Теперь, — вспомнила Ида, — говорят о бронепоездах, которые якобы будут двинуты по Екатерининской и Юго-Восточной железным дорогам, об английских танках, которые якобы выкатят навстречу коннице Буденного. Чепуха! Этими лживыми версиями утешают ростовских обывателей. А полки за полками уходят за Дон. Одной десятой ушедших туда достаточно было бы, чтобы наголову разбить Буденного. Нет, белая армия — это армия без позвонка и головы.

Сколько бы еще говорила Татьяничева, неизвестно, но вот с парадного раздались один, другой звонки, и через минуту гостиную заполнила целая ватага молодых офицеров Донской армии. Сбросив шинели, полушубки прямо на пол в углу комнаты, каждый из них выставлял на стол бутылки со спиртом, вином, выкладывал куски сала, окороков, завернутые в бумагу.

Усатый есаул, увидев на Ивлеве черные погоны с белыми кантами, почтительно звякнул шпорами:

— Приветствую офицера-марковца! Простите нас за шумное вторжение, но решили, что называется, под занавес учинить пирушку на паритетных началах. Все кабаки в Ростове закрыты. Надеюсь, вы не откажетесь разделить с нами трапезу. Нам, донцам, и вам, добровольцам, одна дорога — к Черному морю.

Ивлев поглядел на ручные часы. Шел уже девятый час вечера. Остаться с донскими офицерами значило отстать от поезда Врангеля. Нет, еще рано складывать крылья. Может быть, Врангель еще станет во главе всего дела. Ведь недаром же он согласился отправиться на Кубань поднимать сполох…